Тосты Чеширского кота - Евгений Анатольевич Бабушкин

class="p1">В полдень следующего дня Дядя Ваня и майор Пузырев позвонили нам вместе. Замполит мрачно сообщил, что посланный вездеход с продуктами, урной и водителем на борту, возглавляемый отважным комсоргом части цыган-лейтенантом Гришей, заблудился.

Как оказалось, вездеход был лихо выведен из парка, загружен всем необходимым и успешно преодолел пару сотен метров в самой части, где пурга разбивалась о дома офицерского состава и кое-что ещё можно было разглядеть.

В чистом поле, то есть тундре, при полном отсутствии видимости вездеход просто съехал с насыпной дороги и едва не перевернулся на откосе. Еще три часа водитель с цыган-лейтенантом героически пытались эту дорогу найти, а отыскав её, вернулись в часть.

Не могло быть и речи о том, чтобы попытать счастья вторично; опасность сгинуть бесславно в тундре была слишком велика.

Замполит предложил нам согласиться на телефонное голосование, с тем, чтобы он бросил в урну бюллетени от нашего имени. Майор Пузырев выступал свидетелем.

– Мы согласны, – закричал в телефон Кролик, – голосуйте за нас, товарищ майор.

Тут Царь Додон перехватил трубку и добавил: – Мы теперь, как космонавты на орбите!

Кролик силой вернул телефон и продолжил:

– Товарищ майор, а что с продуктами, у нас три дня назад все кончилось!

– Где повар? – спросил решительно майор Пузырев.

Толстый, стоявший, рядом, как и все мы, тут же произнес тихонько:

– Сейчас скажет, гад, «вот повара и сожрите». Алло, здражла, тврщ майор! Я вас слушаю.

– Продукты остались?

– Никак нет…

– Совсем?

– Так точно…

– Хорошо.

– Что вы сказали, товарищ майор?

– Я сказал, хорошо, изыщите внутренние резервы. И повесил трубку.

С нашей стороны Толстый так бросил трубку на аппарат, что если бы он не был военным и железным, то разбился бы вдребезги. При этом Толстый еще и озвучил в адрес майора Пузырева несколько предположений, касавшихся его сексуальной ориентации, интеллектуального уровня и склонности к зоофилии.

…Внутренние резервы наши были небогаты, а именно: полкруга сушеной картошки, два некрупных мороженых муксуна, пол-цибика чая, кило сахару. Грамм сто сухофруктов и полторы пачки «Беломора» на всех. Впрочем, было ещё вдоволь соли и лаврового листа.

Надеясь на окончание пурги, мы растянули эту еду на четыре дня, отдав рыбьи хребты и головы отощавшему Курсанту.

Природа цинично обманула наши наивные ожидания. Ветер даже усилился.

Утром девятого дня пурги мы внезапно оказались полностью обесточены. Пропала также телефонная связь с частью. Электрический и телефонный кабель были проброшены к нам прямо по грунту и покрыты земляной насыпью. Конечно, пройти вдоль кабеля и проверить его было невозможно. Но также невозможно было оставаться без электричества. Ветер выдувал тепло молниеносно, и через несколько часов могла разморозиться система водяного отопления роты и Техздания.

Кролик и Царь Додон начали экстренно готовить к пуску аварийный дизель, а все остальные занялись проброской топливопровода от резервной цистерны с арктической соляркой прямо к дизельной. Заниматься подобной работой зимой даже в тихую погоду – удовольствие небольшое. А уж делать что-то подобное, лежа в снегу, не видя ни черта, почти наощупь – это вообще цирковой номер.

Насадить брезентовый гофрированный рукав на выпускной кран цистерны, срастить несколько таких шлангов, и дотянуть их до дизельной было не очень просто. Приходилось насаживать хомуты и затягивать крепёж голыми руками, рукавицы и перчатки не удерживали гайки. Мы все поморозили руки до красноты и волдырей.

Наконец всё было готово.

Кролик и Додон ругались возле дизеля. Мы не понимали ничего, но чаще всего звучало слово «самотёк».

В дизельной было холодно и темно, дощатые стены содрогались от ветра.

Додон гудел ручным фонариком-жучком, подсвечивая Кролику, крепившему кабеля аккумулятора куда-то в железное нутро дизеля.

Наконец Кролик сказал Додону:

– Давай.

Тот что-то повернул и нажал. Ничего не произошло. Кролик выругался.

Станиславский вдруг сказал:

– Пока руки совсем не замёрзли, пойду в роту, напишу письмо.

– Какое? – удивился Чебурген.

– Прощальное, – торжественно ответил Станиславский.

– Класс! – восхитился Чебурген, – прямо как в кино! Так мы что, все замерзнем?

– Если трендеть будешь, то точно замерзнем, – разозлился Кролик, – отхренчивайте вашу трубу обратно, вы трое – наружу, поднимите ее повыше, нужно соляру слить, где-то воздушит, не сосется в дизель…

Мы поползли опять в пургу…

Перед второй попыткой Чебурген предложил помолиться, но никто не умел. Станиславский только сложил красиво грязные помороженные руки, как это делают католики, и спросил, как правильно креститься.

В ответ Кролик обложил его из-под дизеля такими словами, которые уж совершенно не годились ни на какую молитву, и закричал Додону:

– Ну, бля!

Видимо этого оказалось вполне достаточно, поскольку дизель наш чихнул дважды и вдруг заревел молодым оленем, обдав нас вонючим выхлопом горелой солярки.

Не знаю почему, но с тех пор, это один из самых любимых мною запахов.

Кролик с Додоном подсоединили к дизелю генератор, и электричество вернулось на Первую Площадку. Засветились лампочки, заработал насос водяного отопления, в Техздании ожили «Тереки» и аппаратные стойки. Связи с частью по-прежнему не было.

На радостях мы доели сухофрукты и докурили последние папиросы.

На десятый день пурги проблема голода встала перед нами в полный рост. Толстый смотрел на нас виновато и испуганно. Закрома были выметены, сусеки выскоблены. Не оставалось ничего даже на крохотный колобок.

Курить хотелось зверски. Гуси вскрыли панели ленинской комнаты и собрали все окурки. После потрошения бычков набралось приличное количество табаку, его должно было хватить на пару дней.

Весь день мы пили горячую воду, но это не очень помогало от голода. Ночью пес Курсант не спал, скулил, сукин сын, недоумевая, почему его, этакого милягу, не кормят.

Утром одиннадцатого дня пурги был собран Военный Совет. На повестке дня стоял один единственный вопрос: «Что будем жрать?»

Его и озвучил Кролик.

– Прошу высказываться, чуваки, – предложил он.

Все сидели молча, опустив глаза, рассматривая помороженные руки.

Впрочем, молчание длилось недолго.

– Не понимаю, однако, – спокойно сказал Царь Додон, – какой тут вопрос. Еды нет, есть собака. Надо съесть её. Помаленьку есть, протянем еще неделю, а то и больше.

Все переглянулись. Кто с надеждой, а кто и с ужасом. Станиславский вскочил.

– Хочешь что-то сказать? – поинтересовался Кролик.

– Нет! То есть да! – Станиславский от волнения влез на табурет. – Я хочу сказать вот что… Послушайте, так нельзя… Собака друг человека! Он ведь живет с нами… Если вы его съедите, то как же вы дальше жить будете?!

Все пожали плечами.

Додон, сощурясь, посмотрел на Станиславского.

– Не понимаю, как мы жить будем, если собаку не съедим… Помрем, однако, с голодухи. Ты, видать, пургу-то, москвич, совсем не понял. Она ещё долго будет…

Толстый, приобняв ласково Станиславского, стащил его с табуретки.

– Ты не переживай, мы его не больно, как бы сказать-то, ну… усыпим, раз и готово.

– Да уж, – не выдержал я, – как того поросёнка?

– Теперь есть опыт, сын ошибок трудных, – ответил Толстый.

Единодушно, при одном воздержавшемся, Военный Совет определил судьбу Курсанта. Воздержался Станиславский.

Додон с Толстым выманили пса в холодный тамбур и довольно быстро порешили несчастную псину кухонным ножом. Мы, сидя в ленинской комнате услыхали лишь короткий жалобный взвизг.

– Я его есть не буду, – пообещал побледневший Станиславский.

– Нам больше достанется. Но лучше не зарекайся – равнодушно ответил Чебурген.

Мяса оказалось не так уж много, его разделили на порции и заморозили. Голову со шкурой выбросили в пургу.

Додон развел прямо в холодном тамбуре микроскопический костерок из щепок и бросил в огонь пару кусочков мяса, прошептав что-то предварительно.

– Чтоб дух местный не сердился. И чтоб Курсант не сердился, – лаконично пояснил он, – теперь можно кушать.

На вкус Курсант оказался похожим на баранину.

Станиславский упорно сидел в углу, игнорируя трапезу. Его порция стыла на тарелке.

– Слушай, если ты не будешь, давай мы разделим, – предложил Чебурген.

– Да! То есть, нет! Я только попробую! – Станиславский схватил тарелку.

– Курсантик, милый, прости меня, – причитал он